Феликс почти в обмороке от восторга))

Насколько я могу судить пропали разработки посвященные пресловутой Арке Смерти.

Я вспоминаю прогулку перед завтраком. Я сижу на скамейке и ковыряю гладкую деревянную поверхность. Сам не знаю, зачем. Начинает накрапывать дождь. Это не страшно, только немного неприятно, когда вода затекает за шиворот.
Как узнать, что идет дождь? По тому, что отражение фонаря в луже начинает рябить и расплываться.
Я сижу и думаю, что я точно сумасшедший. Не зря мать все время это повторяет. Нормальный человек никогда не задумывается, как узнать то-то и то-то. Он просто видит, что пошел дождь. Или снег.
А у меня не так. Как узнать, что пошел снег? Потому что за окном стало светлее, но это не резкий, острый свет, как от фар магловских машин, и не серый, как от рассвета осенью, и не оранжевый, неживой, как от фонарей, — а мягкий, рассеянный, белый, нежный. И становится очень тихо. Везде.
Как узнать, что на улице ветер? Потому что тени от деревьев на потолке комнаты начинают раскачиваться.Как узнать, что скоро ударит мороз? Потому что все вроде бы как всегда, но очень хочется забраться под одеяло. Или перекинуться собакой, свернуться калачиком и накрыть нос хвостом.
Чтобы сказать это, как нормальные люди, мне приходится переводить. Сложить вместе рассеянный свет, тишину, шорох по подоконнику, снежинки, мельтешащие в свете фонаря, — и втолкнуть все это в маленькую коробочку с этикеткой "Идет снег".
Иначе тебя никто не поймет.
Я умею переводить, но плохо. Поэтому я никогда ничего не могу объяснить. Вот гадость сказать могу. Это легко, просто и получается само по себе. Даже слишком. Когда мне было шесть лет, я что-то сказал кузине Белле. Что-то такое, от чего она запустила в меня заклятьем и потом долго плакала. А я так и не смог вспомнить, что же такое ляпнул. Сам не заметил.
Но когда нужно объяснить что-нибудь важное, я начинаю путаться, и получается совершенная чушь. "Коробочка" не собирается, и все то, что только и имеет значение — цвета, запахи, звуки, — не умещается в нее. Или умещается, но так, что уж лучше бы я промолчал. Выходит нескладно, нелепо, и кажется, будто я нагло чего-то требую или бесстыдно признаюсь в преступлении. Как тогда, на первом курсе, - я всего лишь пытался объяснить, что озеро под летним солнцем похоже на блестящее, гладкое, раскаленное брюхо утюга, когда им гладят белье. Так же, как над утюгом, над озером дрожит дымка, расплывается маревом, и страшно коснуться воды рукой... И в этом все дело.
Но ведь такое не уложишь в "коробочку". Поэтому я просто сказал: "Да, профессор, я утопил мантию Сопливуса. Нет, мне ни капельки не стыдно".
И украдкой подул на обожженные пальцы.
Неудивительно, что ты ничего не способен объяснить, если пол-жизни провел взаперти — то в собственной спальне, то в подвале. Должно быть, такая у меня судьба — сидеть под замком. Хорошо еще, что я поступил в школу как раз тогда, когда директором стал Дамблдор и первым делом велел закрыть карцер. Родись я на несколько лет раньше — наверняка был бы постоянным клиентом этого самого карцера.
Я сижу и думаю, что больше не позволю запереть себя в клетку.
Еще не знаю как, но не позволю.
Никогда.

***